Языкову / To Yasikov
Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе.
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой
И к благосклонному порогу
Понес тяжелый посох мой,
И возвратился б, оживленный
Картиной беззаботных дней,
Беседой вольно-вдохновенной
И звучной лирою твоей.
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю, где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Услышь, поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой арап,
Где, позабыв Елисаветы
И двор, и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
Он думал в охлажденны леты
О дальней Африке своей,—
Я жду тебя. Тебя со мною
Обнимет в сельском шалаше
Мой брат по крови, по душе,
Шалун, замеченный тобою;
И муз возвышенный пророк,
Наш Дельвиг все для нас оставит,
И наша троица прославит
Изгнанья томный уголок.
Надзор обманем караульный,
Восхвалим вольности дары
И нашей юности разгульной
Пробудим шумные пиры,
Вниманье дружное преклоним
Ко звону рюмок и стихов,
И скуку зимних вечеров
Вином и песнями прогоним.
1824
To Yasikov
Since ancient times the pleasant band
Of poets is one and undivided:
The Muse's priests, alone they stand,
Their ardour by one flame ignited.
All suffer different fates, it's true,
But kindred rest in inspiration.
I swear by Ovid's incarnation
Yasikov, that I'm close to you.
Long, long ago, the Derpt road taking,
I would have gone at early morn,
To your kind threshold onward making
With heavy staff, and travel-worn,
Would have returned in animation
With pictures of those carefree days,
Of free, inspired conversation,
And echoes of your lyre's sweet lays.
But fate played pranks on me, unknowing;
Without a shelter, me she hies
Where cold autocracy is blowing;
I slept, not knowing where I'd rise.
And hounded now, in isolation
Through fettered days I sit and mope.
Hear, poet-friend, my invocation,
Do not deceive my dearest hope.
Here, where the foster-son of Peter,
The favourite of the imperial pair,
And their forgotten household leader,
My negro forbear had his lair.
Where, great Elisabeth forgetting,
The court too, with its promise fleeting,
Beneath the shady grove of limes,
He thought, his hoary years regretting,
Of distant Africa at times...
I wait you. We shall be be-friended
With hugs within my rustic gate
By my blood-brother, my soul-mate,
A scamp with whom you are acquainted,
Delvig, the Muses noble seer,
For us will everything relinquish,
And so our trio will distinguish
This gloomy nook of exile here.
When from the watchful guard we've scampered,
The gifts of freedom we shall praise,
And with our youthful hearts unhampered
A noisy festival shall raise;
With warm attention shall be waiting
The ring of verse and glasses bright,
With wine and chorus dissipating
The tedium of the winter night.
1824
Желание славы / Thirst for glory
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя,—
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удален от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальнему упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложен,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
Л я стесненное молчание хранил,
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда... II что же? Слезы, муки,
Измены, клевета, всё па главу мою
Обрушилося вдруг... Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И все передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
1825
Thirst for glory
When, drunk with love, with rapturous bliss replete.
On bended knees, in silence at your feet,
I looked on you and thought: you are mine own, -
You know, my sweet, if I sought glory's crown:
You know: far from the fickle world of fame.
And weary of a poet's futile name,
Exhausted by long storms, I paid no heed
To buzz of distant blame, or praise indeed.
Could rumours or rebukes disturb my ways
When, bending on me your tormenting gaze,
Your hand upon my head you gently laid,
And whispered. "Say you love me, you are glad?
You'll love no other, say, and true you'll be?
You'll never, dear, forget that you love me? "
But I, constrained to silence, answered nought, -
My soul with joy was overwhelmed, 1 thought,
It will not come, that dreadful parting day.
No, never And what then? Hot tears, dismay,
Betrayal, slander, - all upon my head
Fell sudden down... What? Where? I stood as dead,
A traveller lightning-struck, lost in the waste,
With everything before me overcast.
But now, a strange new wish sets me aflame;
I yearn for glory, merely that my name
Each hour may strike upon your ear, its sound
Encompass vou with noisy fame all round,
And all, yes all about you echo me.
That to my true voice listening silently,
You may remember what was my last prayer
Within your bower, the night we parted there.
1825
Зимний вечер / Winter’s evening
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя: где же кружка?
Сердцу будет веселей.
1825
Winter’s evening
Dark with storm the sky is scowling,
Snowy whirlwinds spinning wild;
Now like savage beasts it’s howling,
Now it whimpers like a child.
Now around the old roof-thatching
Suddenly it roars again,
Like belated travelers tapping
Now its raps our windowpane.
In our tumbledown log-shanty
It’s dark and sorry day.
What’s the matter, dear old nanny,
Silent in your window-bay?
Has the storm-wind howling, rushing,
Tired you out, my friend, or tell,
Are you dozing with the buzzing?
Of your busy spinning wheel?
Let us drink, my kind old creature,
Friend of my youth’s unlucky day,
Drown our sorrows! Where’s the beaker?
Let our hearts be light and gay.
Sing about the bluebird flying
Safe beyond the seas to dwell,
Sing about the maiden rising,
Fetching water from the well.
Dark with storm the sky is scowling,
Snowy whirlwinds spinning wild,
Now like savage beasts it’s howling,
Now it whimpers like a child.
Let us drink, my kind old creature,
Friend of my youth’s unlucky day,
Drown our sorrows! Where’s the beaker?
Let our hearts be light and gay.
1825
Храни меня, мой талисман.../ Preserve me, precious amulet...
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи,-
Храни меня, мой талисман.
В уединенье чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.
Священный сладостный обман,
Души волшебное светило...
Оно сокрылось, изменило...
Храни меня, мой талисман.
Пускай же в век сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман.
1825
Preserve me, precious amulet...
Preserve me, precious amulet,
Preserve me in the hostile days,
In days of rue, and anxious ways,
You gift of day of sad regret.
And when the ocean, wilder yet
Around in sudden breakers soar.
When from the storm-clouds thunder roars.
Preserve me, precious amulet.
In strange and lonely countries set,
Upon the torpid breast of peace;
When fears of flaming wars increase,
Preserve me, precious amulet.
O secret sweet, O love’s deceit,
The magic moonlit of the soul…
You changed to gloom, away you stole…
Preserve me, precious amulet
Then may my heart its wounds forget
Not flayed afresh by memories dire,
Farewell, my hope: and sleep, desire;
Preserve me, precious amulet.
1825
Если жизнь тебя обманет... / If you find this life deceiving...
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
1825
If you find this life deceiving...
If you find this life deceiving,
Be not angry, be not sad!
Be resigned to days of grieving:
Dawn, be sure, will make you glad.
Heart, you beat for future blisses,
Present reality is drear:
All is ephemeral, all passes;
All which passes will be dear.
1825
Translated by Walter May
К*** / Tо ...
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
1825
Tо ...
I recollect that wondrous meeting,
That instant I encountered you,
When like an apparition fleeting,
Like beauty's spirit, past you flew.
Long since, when hopeless grief distressed me,
When noise and turmoil vexed, it seemed
Your voice still tenderly caressed me,
Your dear face sought me as I dreamed.
Years passed; their stormy gusts confounded
And swept away old dreams apace.
I had forgotten how you sounded,
Forgot the heaven of your face.
In exiled gloom and isolation
My quiet days meandered on,
The thrill of awe and inspiration
And life, and tears, and love, were gone.
My soul awoke from inanition,
And I encountered you anew,
And like a fleeting apparition,
Like beauty's spirit, past you flew.
My pulses bound in exultation,
And in my heart once more unfold
The sense of awe and inspiration,
The life, the tears, the love of old.
1825
Translated by Walter Arndt
19 октября / 19 october
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж нами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой...
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Всё тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали:
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнился — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует Лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте...
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей.
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
1825
19 october
The woods have cast their crimson foliage,
The faded field is silvery with frost;
The sun no sooner glimmers than it's lost
Behind drab hills; the world's hermitage.
Burn brightly, pine-logs, in my lonely cell;
And you, wine, friend to chilly autumn days,
Pour into me a comfortable haze,
Brief respite from the torments of my soul.
Perhaps some friend is driving up by stealth,
Hoping to surprise me; his face will press
Against my window; I'll rush out, embrace
Him warmly, from the heart, then drink his health
And talk, and laugh away our separation
Till dawn. I drink alone; no one will come;
The friends who crow around me in this room
Are phantoms born of my imagination.
I drink alone, while on the Neva's banks
My comrades speak my name, propose a toast...
And who besides myself has missed the feast?
Are there not other spaces in your ranks?
Who else betrays the ritual gathering?
Who has been snatched away by the cold world?
Whose voice is silent when the roll is called?
Who has not come? Who's absent from the ring?
Our curly-headed songster is not there,
With his sweet-tuned guitar and blazing eyes;
Beneath fair myrtles and Italian skies
He calmy sleeps; and on his sepulchre
No friendly chisel has cut out a verse
In Russian, which some stranger in exile
Who wanders there might see, and pause awhile
To mourn a fellow-countryman's resting-place.
And are you seated at the gathering,
Horizon-seeker, you unresting soul,
Or are you off again, for the north pole
And the hot tropics? Pleasant voyaging!
I'm envious of you! Ever since you strode
Out of the school-gates, smiling, and leapt on
The first convenient ship, you've been the son
Of waves and storms, the sea has been your road.
Yet in your wanderings you have faithfully
Preserved the spirit of our boyhood years:
Amid the gales still echoed in yours ears
The shouts and merriment of Tsarskoye;
You stretch a hand to us, we know we ride
Safe in your heart wherever you may sail;
And I recall your words: 'It's possible
Our fate is to be scattered far and wide!'
How excellent our union is, how rare!
Beating with one pulse still, as when we first
Linked fast in love, by friendly muses nursed;
In perfect freedom, perfectly secure.
Wherever fate decrees that we must go,
Wherever fortune leads us by the hand,
We're still the same: the world a foreign land,
Our mother country — Tsarskoye Selo.
From place to place driven by the storm, and caught
In nets of a harsh fate, I sought to rest
My weary head upon new friendship's breast,
And trembled when I found what I had sought.
But I deceived myself; for though I gave
My heart with all the ardency of youth,
Bitterly I found that trust, and truth,
Were far away in Petersburg, or the grave.
And then, here in this haunt of freezing winds
And blizzards, hope renewed itself, I found
Green shoots emerging from the stony ground;
A brief, sweet solace. Three of you, dear friends,
I embraced here! I could not speak for joy
When you, first, Pushchin, called on me, and chased
Away the dismal thoughts of a disgraced
Poet, as once you cheered a lonely boy.
And you, whom fortune always blessed, I greet you,
Dear Gorchakov! The frigid glare of fame
Has not impaired your heart; you are the same
Free spirit, loyal to your friends and virtue.
Widely divergent are the paths we trace;
Life early separated us; and yet,
When on a country road by chance we met,
There was a brother's warmth in your embrace.
When I was envious even of the shades
Who share my house, since every face had turned
Against me, even my famiy, I yearned
For you, enchanter of Permessian maids,
My Delvig — and you came, amazingly!
You child of inspired indolence, your voice
Re-kindled fires and made my heart rejoice
At the benevolence of my destiny.
The spirit of song was present in us both,
We shared its agitation and delight
When we were young; two muses paused in flight
And lit on us, nursing each tender growth.
But I grew greedy for applause; your pride
Made you sing for the muses and your soul;
I squandered my whole life, a prodigal;
In quietness your talents multiplied.
The muses won't allow frivolity,
To serve the beautiful one must be sober.
But April's whisper is not like October,
Wordly desires work on us devilishly...
We try to call a halt — but it's too late!
We turn round, try to find our lost tracks through
The snow, but can't. That's how it was with you
And I, Wilhelm, my brother in art and fate!
It's time, it's time! The world's not worth the fret
Of all that hunting fever: come, Wilhelm,
Join me here where that fever can grow calm
In solitude. I wait for you; you're late —
Brighten my embers, let our discourse move
Like dawn across those wild Causasian heights
You and I knew; and where a through! alights
Let's muse awhile — on Schiller, fame, or love.
For me, too, it is time... My friends, feast well!
I will imagine mirth and revelry;
Moreover, here's a poet's prophecy:
One more swift year and I'll accept your call;
Everything I want will come to pass;
The months speed by — I'm at your celebrations!
How many tears! How many exclamations!
And lifted high, how many a brimming glass!
And first let's drink to us, our sparkling throng!
And when we've drunk, let's fill our glasses full
Once more, and drink a blessing on our school:
Bless it, triumphant muse — may it live long!
The teachers of that youthful brotherhood,
The dead, the living, we will honour them,
Pressing our grateful lips to the cool rim,
Recall no wrongs, but praise all that was good.
More wine, up to brim! Our hearts on fire
For the next toast, let's raise the crimson glass!
Whom do we honour now? — but can't you guess?
That's right! Long live the Tsar! We toast the Tsar.
He is a man; confusions, passions, sway
His life like everyone's; he is the slave
On the passing moment... So, his crimes forgive:
He captured Paris, founded our Lycee.
Let us enjoy the feast while we are here!
Alas, our band has dwindled; one is sealed
In the black grave, one's wandering in far fields;
Fate glances, drops her gaze... we disappear;
The days flash by, in one year we have grown
Unnoticeably closer to our end...
Which one of us, in his old, age, my friends,
Will celebrate the founding day alone?
Sad guest of those who will not understand
His tedious words, who barely suffer him,
He will recall us and, his eyes grown dim,
To heavy lids will lift a trembling hand...
May he, too, find a poignant consolation
And drink to our friendship in a cup of wine,
As now, in this disgraced retreat of mine,
I've drowned my sadness in your celebration.
1825
Translated by Donald M. Thomas
И. И. Пущину/ To I.I. Pushchin
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
1826
To I.I. Pushchin
My oldest friend, companion peerless!
I too blessed fate when far up north
In my retreat remote and cheerless,
Adrift in dismal snow, so fearless
Your little sleigh bell tinkled forth.
Now providential dispensation
Grant that my voice may bless, I pray,
Your soul with equal consolation,
And bear into you prison station
Of bright Lyceum days a ray!
1826
Translated by Walter Arndt
Признание/ Confession
К Александре Ивановне Осиповой
Я вас люблю — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам...
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь — мне отрада;
Вы отвернетесь — мне тоска;
За день мучения — награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри спустя, —
Я в умиленье, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!...
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой, в ненастье,
Вы собираетеся вдаль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествие в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви:
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!
Я сам обманываться рад!
1826
Confession
Though it is shame and toil misguided,
And to my folly self-derided
Here at your feet I will admit!
It ill befits my years, my station,
Good sense has long been overdue!
And yet, by every indication,
Love's plague has stricken me anew:
You're out of sight — I fall to yawning;
You're here — I suffer and feel blue,
And barely keep myself from owning,
Dear elf, how much I care for you!
Why, when your guileless girlish chatter
Drifts from next door, your airy tread,
Your rustling dress, my senses scatter
And I completely lose my head.
You smile — I flush with exultation;
You turn away — I'm plunged in gloom;
Your pallid hand is compensation
For a whole day of fancied doom.
When to the frame with artless motion
You bend to cross-stitch, all devotion,
Your eyes and ringlets down-beguiled,
My heart goes out in mute emotion
Rejoicing in you like a child!
Dare I confess to you my sighing,
How jealously I chafe and balk
When you set forth, at times defying
Bad weather, on a lengthy walk?
And then your solitary crying,
Those twosome whispers out of sight,
Your carriage to Opochka plying,
And the piano late at night...
Aline! I ask but to be pitied,
I do not dare to plead for love;
Love, for the sins I have committed,
I am perhaps not worthy of.
But make believe! Your gaze, dear elf,
Is fit to conjure with, believe me!
Ah, it is easy to deceive me!...
I long to be deceived myself.
1826
Translated by Walter Arndt
Туча / The storm-cloud
Последняя туча рассеянной бури!
Одна ты несешься по ясной лазури,
Одна ты наводишь унылую тень,
Одна ты печалишь ликующий день.
Ты небо недавно кругом облегала,
И молния грозно тебя обвивала;
И ты издавала таинственный гром
И алчную землю поила дождем.
Довольно, сокройся! Пора миновалась,
Земля освежилась, и буря промчалась,
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.
1835
The storm-cloud
The last of the clouds, as the storm-centre scatters!
Alone in bright azure you drift on your way.
Alone you cast down your sad shadow in trailers,
Alone you bedraggle the jubilant day
Mere moments ago you beleaguered high heaven,
With menacing lightning you lapped your domain;
With thunder mysterious the welkin would deafen,
The earth's avid bosom you deluged with rain.
Enough, and have done now! Your lime has passed over,
The earth is refreshed, and the storm fades and flies,
And the breeze which caresses the trees' leafy cover,
Will harass you out of these tranquil blue skies.
1835
Вновь я посетил.../ ... I visited again
...Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я — но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется,- вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.
Вот холм лесистый, над которым часто
Я сиживал недвижим — и глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны...
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно, синея, стелется широко;
Через его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собой
Убогий невод. По брегам отлогим
Рассеяны деревни — там за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре...
На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят — одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко,— здесь, когда их мимо
Я проезжал верхом при свете лунном,
Знакомым шумом шорох их вершин
Меня приветствовал. По той дороге
Теперь поехал я и пред собою
Увидел их опять. Они всё те же,
Всё тот же их, знакомый уху шорох —
Но около корней их устарелых
(Где некогда все было пусто, голо),
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья; кусты теснятся
Под сенью их как дети. А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему все пусто.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! Не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
1835
... I visited again
That little plot of earth, where I was doomed
To spend in exile two forgotten years.
Since then, how soon ten tears have passed away,
And in the world without so much has changed,
And I, compliant to the common law,
I too have suffered change within - but here
The past takes me again in live embrace,
It seems but yesterday I wandered still
Within these groves.
Here is the exiled hut
Whose shelter once I shared with my poor nurse.
Alas, the dear old creature breathes no more.
No more outside I hear her trudging step,
No noise of her laborious daily round.
Here is the leafy hill, where oft I sat
And motionless for hours would watch the lake,
Remembering in a melancholy mood
More distant shores, where other waters roll...
Among the golden meadows and green glades
The azure levels of the lake lap wide;
Across the water's broad unchartered breast
The humble fisher floats, and rearward drags
His wretched net. Along the sloping shores
The huts are scattered wide, and there beyond
The old mill leans awry, its sails turn slow,
Scarce busied by the breeze...
And near the bounds
There is a spot, on grandfather's estate,
Just where the road swells up toward the hill,
All pocked with pools of rain, there stand three pines–
One proud, a little way apart, and two
Like bosom friends together. When I passed
On horseback, by the moonbeam's pallid light,
The accustomed swish of shivering, rustling tips
Would whisper welcome. When along that road
This time I travelled, there before my eyes
I saw them once again. They are the same,
The same familiar scent and murmur too.
But round the roots of those two faithful friends
(Where formerly was bare and barren earth)
Now springs to life a sprightly youthful grove,
A family clothed in green. The sapling crowd
Beneath the parent shade, like children small.
But far-off stands their sullen comrade still
A battered ancient bachelor, as before
And emptiness all round.
I greet you!
Hail youthful, unknown family, and farewell!
I shall not see your future mighty growth,
When you surpass these stately pines I know,
And later screen their honoured hoary heads
From gaze of passers-by. But now I pray
Your welcome whisper greet my grandson's ear,
That from your friendly converse he return
Content, and full of happy, pleasant thoughts,
On leaving you behind in shades of night,
He may remember me.
1835
Translated by Walter May
